Этот стал поэтом. Для математики у него было слишком мало воображения.
Давид Гильберт

Рассказ случайной попутчицы в субботней электричке Москва – Звенигород

          Ой, простите, это не «Комсомолка» у вас? Дайте, пожалуйста, на одну минуточку посмотреть... Ага, вот: Евгений Александрович Баранцев. Ух какой!.. В галстуке. Торжественный. На себя ни чуточки не похож. Я знаю, я с ним в одном классе училась. Правда, правда. И раньше даже понятия не имела, что он по отчеству Александрович. Теперь, если кому скажешь, что мы одноклассники, так даже удивляются. Как будто бывает человек, пусть самый знаменитый, без одноклассников! Смешно!
          А я с ним целый год училась, в десятом.
          Мы в ту осень как раз переехали в Бескудниково, квартал 798 дробь 8-бис. Знаете? Дома повышенной срочности, блочности и потолочности. В классе народ новый, совершенно все незнакомые, и учителя молодые. У нас был классный руководитель Вадим Николаевич, только что окончил. Само собой, за глаза мы его звали Вадик, тем более что это имя словно для него было придумано. Представьте: пухлые губы, пушок на щеках и какая-то оставшаяся от детства нежность, что ли. Хотя и высоченный был, и спортивный, и очень нам нравился.
          А дни стояли яркие, прозрачные, неторопливые такие. Листья кленов и лип были в известке. И казалось, вот-вот начнется что-то самое главное в жизни, стоит только дожить до завтра или до послезавтра, или дойти, например, до рыжей рощицы возле автобусной остановки.
          Такое было настроение.
          Как раз под такое настроение Вадик задал нам домашнее сочинение: «Цель моей жизни».
          И когда проверил, прочитал эти сочинения на уроке.
          Начал он с сочинения Ксаны Таракановой: «Хочу быть в первых рядах прогрессивного человечества... Бороться за счастье всех людей...» Потом – Володьки Дубровского: «Мечтаю приучить организм дышать растворенным в воде кислородом, чтобы осваивать земли под толщей Мирового океана». Потом – Нёмы Изюмова – насчет сгущения сна: мол, если изобрести, как повысить интенсивность сна, то спать можно будет два часа в сутки и к.п.д. жизни повысится на восемьдесят процентов.
          Были рассказы о путешествиях, о подвигах в космосе, о строительстве городов под стеклянными куполами и об олимпийских победах.
          Последним Вадик прочитал сочинение Баранцева. Я запомнила его от слова до слова, потому что все сочинение состояло из одной фразы: «Я хочу решить Пятнадцатое уравнение Арнольда-Арнольда». Дальше пол тетради было исписано формулами, и в конце стоял вопросительный знак.
          Вадим Николаич прочитал эту единственную фразу, выдержал паузу и спросил:
          – Баранцев! Вы что, серьезно полагаете, что раскрыли заданную тему?
          Женька встал, на него все уставились с любопытством, тем более что раньше, оказывается, никто его как-то не замечал. Женька сутулился и щурил под очками глаза; ковбойка пузырилась на костлявой спине, и плечи торчали острыми углами. В общем, он был похож на сердитую черную птицу: на маленького грача, например.
          – Да, вы правы, – согласился он, подумав. – Если мне удастся решить Пятнадцатое уравнение Арнольда-Арнольда, то это произойдет в ближайшие пять-шесть лет. Чем я буду заниматься остальную часть жизни, я, действительно не написал. Но пока я этого точно не знаю.
          Вадик подошел к баранцевской парте и посмотрел Женьке в глаза. И ничего не сказал, а вернулся за учительский стол.
          А Ксана Тараканова потрогала прическу, сплетенную словно из десяти кос – одна другой толще, закинула ногу на ногу и посмотрела на Женьку долгим взглядом.
          Но Женька ее взгляда даже не заметил – и это само по себе было удивительно! Потому что Ксана была красавица. Моя бабушка утверждала, что такие красавицы жили разве что во времена художников-передвижников, а теперь исчезли, как исчезли, например, великие композиторы, гениальные премьеры во МХАТе или тишина в Москве. А брат Нёмы Изюмова, фотограф, сделал Ксанину фотографию «Обещание» и на Международном конкурсе получил за нее поощрительную премию.
          Другой такой, как Ксанка, не было во всем квартале 798 дробь 8-бис. В нее были влюблены 72,5 процента десятиклассников, из них четверо – очень серьезно. Это подсчитал Нема Изюмов, который относил себя к оставшимся 27,5 процента и потому мог рассуждать трезво.
          А в конце первой четверти мы заметили, что и Вадим Николаич, когда вызывает Ксанку, краснеет, деревенеет и грустнеет – просто смотреть невозможно.
          Впрочем, я забегаю вперед...
          Теперь вы, наверное, думаете: эта красавица Тараканова была двоечница, а похожий на грача Баранцев – выдающийся отличник. Вот и не так. Отметки у них были примерно одинаковые. Ксанка, если не знала чего по существу, то как-то угадывала, что от нее хотят, и эта способность вывозила ее в трудные минуты. Баранцев, конечно, мог учиться даже на шестерки, но не учился. Во-первых, в отношении некоторых обыкновенных вещей у него были странные заскоки, и переубедить его было невозможно. Женька не понимал, например, для чего нужно было доказывать теоремы. Он утверждал, что человек рождается с понятием, чему равна сумма квадратов катетов: безусловный рефлекс. Но у некоторых он просто еще не прорезался. А по литературе он так отвечал: «Образ Луки. Не производит сильного впечатления. Образ Давыдова. Давыдова я уважаю». И все. И ни слова. И наводящих расспросов не принимал – просто не понимал, чего от него хотят.
          Главное же, наши шефы – завод счетно-логических машин – подарили нам древнюю, калечную счетную машину. Когда-то, наверное, она была чудом техники, но потом устарела, поломалась, только занимала у них место, – вот они и отдали ее нам, чтобы мы в порядке политехнизации разобрали ее на винтики. Это было скопище шкафов; на главном шкафе значилось: «БЭСКУДНИК-1» – конечно, это означало Большое Экспериментальное Счетно-Кодирующее Устройство Для Научных Исследований в Кибернетике, или что-нибудь в этом роде, но выходило-то – представляете?! Просто нарочно не придумаешь!
          Безусловно, не будь Баранцева, «Бэскудник» кончил бы свои дни на свалке металлолома, потому что наш единственный старый-престарый математик Пал Афанасьич и молоденькая физичка Людочка не проявили в этом смысле никакого энтузиазма. Зато Женька стал просто как одержимый: к «Бэскуднику» никого не подпускал, из подвала, куда его пристроили, вылезал только на уроки, и то не на все. А ночная сторожиха, глухая тетя Гутя, не выгоняла его до полночи: Женька пленил ее сердце, переделав свисток на чайнике так, что он теперь не только свистел, но и включал в вахтерке сигнальную лампочку.
          Мы с Ксанкой однажды спустились в подвал посмотреть.
          Там стояла машина, приятно пахло разогретой канифолью. Женьки не было видно: он ковырялся в «бэскудниковых» внутренностях.
          Ксана села на стол, вытянула ноги и пошевелила ступнями, оттягивая носки.
          – Женечка, – сказала она, – говорят, эти шкафы могут решить любую задачку – это правда?
          – Какую задачку? – спросил Женькин голос.
          – Ну из учебника.
          Женька фыркнул. Ксанка быстренько вынула «Алгебру» и открыла наугад:
          – Например. Может ли сумма квадратов двух последовательных натуральных чисел быть равна сумме четвертых степеней двух других последовательных натуральных чисел?
          – Нет, разумеется, – сказал Женька. – Никогда эти суммы не могут быть равны. Из-за такой ерунды лампы жечь!
          – С ума сойти! – сказала Ксана. – Ну хорошо, задачки ему нипочем. А еще чего он может? Погоду предсказывать?
          – Сейчас он и дважды два не может. – Хмурый Женька протиснулся между шкафами и стал рыться в ящике, выбирая детальки, похожие на ногастых жуков, и близко поднося их к глазам. – Это же нужно суметь – до такого состояния довести машину! Это не люди, а...
          – Ну все-таки, все-таки, – тянула Ксана, – когда наладишь – сможет погоду?
          Женька пожал плечами:
          – Какая разница – погоду или породу? Или моду?
          Ксана вся подобралась и уставилась на Женьку так, словно это был не Женька, а не знаю кто.
          – Моду?!
          – Какую моду?
          – Ты же сам сказал: моду!
          – А, возможно... Это ж не люди, а питекантропы!
          Ксанка спрыгнула со стола, положила ему на плечи руки и близко заглянула в лицо.
          – Евгений! Сделай это для меня...
          Баранцев покраснел и отступил к стене.
          – Что сделать?
          – Чтоб моду предсказывала.
          Женька искренне удивился:
          – Не вижу процесса. Штаны и платья, от холода – пальто, а летом – плавки. Что предсказывать?
          – Да ты хуже питекантропа! – закричала Ксана.– Хуже! Я прошлым летом сшила отрезное с байтовыми складками, так теперь в нем только на воскресники ходить!
          – Абсолютно не понял, – сказал Женька.
          Тогда я говорю (меня это, конечно, тоже захватило):
          – Жень! Ты вдумайся. Древние римляне в чем ходили? В тогах и туниках. Мушкетеры щеголяли в плащах и шляпах с перьями. Цари носили мантии, Наполеон – треуголку, а Ломоносов – парик с косой. Купцы облачались в кафтаны, дворяне – в камзолы, а бояре – в шубы до полу – не знаю, как называются. Всякие там Людовики обожали панталоны с кружевами, Петр Первый предпочитал ботфорты, Чичиков разъезжал во фраке брусничного цвета с искрой, Анна Каренина танцевала в черном бархатном платье, Маяковский изобрел желтую кофту, а у Володьки Дубровского сзади на «техасах» Ким Новак.
          – Любопытно, – сказал Баранцев, помолчав.
          Тогда Ксанка решила перейти на язык математики.
          – Раньше был моден рукав три четверти, а теперь семь восьмых.
          – Чувствительность маловата, – деловито сказал Баранцев. – Это нужно еще полсотни триггеров в пятый блок, а где их достанешь?
          Но Ксана уже не слушала.
           «Ря-ря-ря!» – пела она. – Все будут, как сего дня, а я, как через год! Все как через год, а я как через десять!
          В упоении она вытанцовывала посреди подвала: крутила коленками, отбрасывая пятки, – хоп-хоп! – коричневый подол влево, черный фартук вправо, коса вывалилась из шпилек и моталась по спине золотым маятником. Потрясающее было зрелище!
          Жаль, Баранцев не видел. Но он уже ничего не видел: он вглядывался и вслушивался в нечто, неведомое нам. Не знаю уж, что представляется людям, у которых половина учебников математики ушла в безусловные рефлексы и освободившаяся голова может выдумывать что хочет. Виделись ли ему туманные потомки в крылатых одеждах, или беззвучные перемигивания электронных ламп, или поблескивающие, сливающиеся вдали, словно рельсы, ряды небывалых формул – не знаю. Во всяком случае, я дернула Ксанку за руку, и мы тихо-тихо вышли из подвала, твердо уверенные, что история с модами только начинается.
          Действительно, назавтра, на переменке, Баранцев нам говорит:
          – Я обдумал эту штуку. Эта задача не имеет алгоритма. Тут можно попробовать принцип Дриппендроппена и работать в вероятностном режиме с беспорядочным статистическим подбором, а дальше экстраполировать по Мюмелю.
          – Понятно, – нахально сказала Ксанка.
          – В общем, это интересно, – продолжал Баранцев. – Попробую. От вас требуется информация: от Древнего Египта, ацтеков и шумеро-вавилонян до наших дней. Понимаете? Параметры платьев, диаметры шляп и каблуков, всякие там оттенки и другие ваши тонкости. Эвереста информации. Сделаете?
          Мы поспешно закивали. Женька пошел, но обернулся.
          – Да, на десять лет вперед не предскажется.
          – А на сколько предскажется? – спросила Ксана. – На будущее лето предскажется?
          – При прогнозе на ближние сроки, – сказал Баранцев, – ошибка по отдельным деталям составит пятьдесять-шестьдесят процентов. На пятьсот лет вперед – еще туда-сюда. А вообще лучше на тысячу.
          – Господи! – воскликнула Ксана. – Неужели на тысячу лет вперед легче предсказать, чем на десять?
          Женька поморщился.
          – Долго объяснять. Решайте: тысяча лет устраивает?
          По Ксаниному лицу пробежали, сменяя друг друга, разочарование, растерянность, краткое раздумье и, на конец, гордость.
          – Тысяча лет! – прошептала она. – С ума сойти!.. Тысяча!
          И началось, И пошло...
          Теперь вместо кино и катка, вместо сна, еды, уроков и мытья посуды, вместо чтения «Антологии современной фантастики», наконец, я рыскала по музеям и библиотекам.
          Моя бабушка переводила Ксанке первый в истории модный журнал – «La derniere mode» 1873 года издания:
          – «Pendant cette saison les decolletes les plus piquants seront les plus franches». О! Ах, Ксюша, представь, мадам Маргерит де Понти предлагает декольте с кружевным бантом!
          У Ксанки появился новый поклонник, студент с истфака, некто Рома, изысканный и томный молодой человек. Когда бы Ксанка ни выходила из школы, он ждал ее на углу.
          – Видите ли, Ксаночка, – говорил он, прижимая к своему боку ее локоть, – буржуазные ученые выдвинули несколько, с позволения сказать, «теорий» происхождения одежды. Они, например, пытаются объяснить ее возникновение чувством полового стыда. Это же – ха-ха-ха!..
          Володька Дубровский, у которого обнаружилась тетка – уборщица в Доме моделей, проводил Ксанку на закрытые просмотры и срисовывал для нее уникальные образцы.
          Брат Нёмы Изюмова делал фотокопии ценных рефератов по истории вопроса.
          А Вадим Николаич – вы представляете! – в воскресенье, накануне Ксанкиного дня рождения, слетал в Ленинград и купил в Эрмитаже репродукции всех картин, на которых женщины были хоть во что-нибудь одеты.
          Последним эпизодом Ксанка любила прихвастнуть при случае. Правда, обязательно добавляла, доверительно понизив голос:
          – Только ты никому не рассказывай, ладно? Никто из них не вникал, зачем Ксане все это понадобилось. Каждый, как мог, зарабатывал ее улыбку.
          Собственно, полностью в курсе дела были мы втроем. Баранцев ушел в вычисления и только покрикивал на меня: мол, недостаточно быстро поставляю информацию. От Ксаны толку было мало – впрочем, ее слово было впереди, на последнем этапе: она должна была явиться на наш школьный выпускной бал во всем блеске моды тридцатого века! Я в этом смысле в расчет не шла. Понимаете, какую-нибудь завтрашнюю пуговицу или послезавтрашний воротник я бы, пожалуй, рискнула на себя нацепить. Но трехтысячный год! Нет, такое было по плечу только Ксане Таракановой. А мне просто ужасно интересно было узнать, что из этого получится. И нравилось сидеть по вечерам в подвале, смотреть на взъерошенного Женьку и следить за колдовским бегом зеленых огней по панелям «Бэскудника-первого».
          – Рукава! – бросал мне Женька.
          Я запускала в хитроумную, конструкции Баранцева, картотеку длинную спицу нашей ночной сторожихи тети Гути, и все, что изобрело человечество в смысле рукавов, зафиксированное на перфокартах, само собой вытряхивалось из картотеки и веером раскладывалось на стол перед Баранцевым!
          Тетя Гутя, отдавшая свои спицы под науку, очень гордилась. Кроме того, она заваривала крепкий чай, несла вырезки из журнала «Работница» («Сшейте юбку из брюк вашего мужа»), припасала малокровные буфетные сосиски, а Женьку особо подкармливала рыбой аргентиной домашней жарки. А то просто подолгу сидела, грея спину о горячий бок «Бэскудника», и изредка с большим уважением произносила загадочную фразу:
          – Премудрость во щах, вся сила – в капусте.
          Она-то и сказала мне однажды:
          – Ох и девка твоя Ксенька! Сама верченая и такому парню голову заверчивает!
          Впрочем, я забегаю вперед...
          Ответ мы получили только в декабре.
          Этот день я помню в подробностях. Был жуткий холод. Сам воздух над кварталом 798 дробь 8-бис излучал глухое мерцающее сияние, и школьные стены были обметены плоскими жесткими сугробами.
          Мы собрались в подвале, когда в школе не осталось ни одной живой души, и Баранцев запер дверь – не для таинственности, а для спокойствия.
          Видите ли, хотя никто толком не знал, чем мы занимаемся, в любопытных не было недостатка. Например, за Баранцевым ходил хвост ординарцев-пятиклашек: два строгих тощеньких мальчика в очках – один высокий, ушастый, другой поменьше – и такая же девочка, по имени Лёка. Удивительно, но Баранцев их не гнал, а, наоборот, быстренько обучил обращаться с логарифмической линейкой и паяльником и поручал кое-какую работу. Иногда эти деятели застревали у «Бэскудника» часов до девяти, и тогда в подвал врывались их разъяренные родительницы и силой уводили рыдающих ординарцев по домам.
          Словом, Женька Баранцев запер дверь, включил рубильник и защелкал тумблерами. Раздалось знакомое низкое гудение, метнулись по матовым экранам зайчики.
          Сосредоточенный Женька достал итоговую перфокарту с заданием и вложил в приемник. Вспыхнули сигнальные лампы, «Бэскудник» взял тоном выше и замигал огнями учащенно, словно побежал.
          Так прошло, наверное, минут пятнадцать.
Потом возникло тихое, быстрое металлическое посту кивание – это печатался ответ.
Еще через минуту раздался щелчок, лампы погасли, и откуда-то из внутренностей «Бэскудника» выполз плотный четырехугольник бумаги.
          Вот что мы прочитали:
           «Весна – лето 2975-го.
Грядущий сезон не несет с собою никаких сенсаций.
Мамическое решение силуэта по-прежнему довлеет над папическим. Вместе с тем тригонометрические мотивы постепенно уступают место орнитофлорическим, сдержанно-вакхическим, а для молодых стройных женщин – даже квазиэкзистенциалистским. Брунсы вытесняются академками, комбирузы – комбианами, шлюмы – пилоэтами, дюральки – феритками, а кальций – магнием. В повседневной носке никогда не надоедают кенгуру естественных цветов, а в выходные и предпраздничные дни наборы люмексов сделают элегантной каждую женщину. Отправляясь путешествовать, к юбке из секстона или септона наденем жемайчики из октона длиною 0,65 ±0,125, верхнюю часть из нонона, нижнюю – из декадона и кьякки без пяток; пальто из макарона и шляпка формы «Вирус В» завершат ансамбль.
          На вечерних камбианах оригинально выглядит отделка из натурального ситца, однако молодым девушкам следует выбрать что-нибудь менее претенциозное. Модны чистые, насыщенные цвета: ранний селеновый, тускарора, кутящей гамбы, ноктилюка, протуберанцевый, гематоксилинэозин».
          Каждый из нас прочитал это про себя несколько раз. Баранцев отошел, сел в сторонке и протер очки; у него был вид человека, только что сорвавшего грудью финишную ленточку.
          – Премудрость во щах... – нарушив молчание, с большим чувством произнесла тетя Гутя.
          – Прелестные советы для умалишенных, – ледяным голосом сказала Ксана.
          – Неправда! – обиделась я за Женьку, хотя сама испытывала некоторое смятение. – Тут есть понятное, вот... тригонометрические... тускарора... кальций...
          – Что такое? – спросил Баранцев.
          – Что такое! – закричала Ксана. – Пальто из макарона! Кланяйся своему Мюмелю-Дрюмелю, идиоту несчастному!
          Женька побледнел. Отпер дверь на спине «Бэскудника» и исчез в нем на полчаса.
          Потом он снова вложил задание; снова, замерев, мы слушали металлическое постукивание, наконец новый ответ был у нас в руках.
          Он мало чем отличался от старого. Вместо «кутящей гамбы» теперь стояла «кипящая бампа», а вместо «макарона» – «махерона». Пальто из махерона.
          – Действительно, – сказал Женька, – не контачило на выходе.
          За это время Ксана успокоилась и обдумала план действий.
          – Да, – сказала она проникновенно и перекинула косу из-за спины так, что коса кольцом легла ей на колено, – это, конечно, выдающееся открытие! Такие возможности... Поздравляю тебя, Баранцев. Но, Женечка, тут неясны некоторые детали. Не математические, а практические. Интересно, можно ли их уточнить!
          Баранцев медленно перевел взгляд с Ксаниной косы на ее глаза и сказал, запнувшись:
          – Конечно...
          И вот когда через несколько дней тетя Гутя сказала мне: «Верченая твоя Ксанька и такому парню голову заверчивает!», уже после того, как я сначала посмеялась ей в ответ, этот Женькин взгляд вдруг вспомнился мне.
          Дальше что же?
          Другая на Ксанином месте махнула бы рукой на эту идею. Но Ксана Тараканова, когда ей что-нибудь приспичивало, умела организовать дело!
          Теперь ее окружали химики. Толя из Ломоносовского, Воля из Менделеевского и Игорь Олегович из Института экспериментальных красителей и тканезаменителей. Этот последний казался мне тогда совершенно пожилым: он уже защитил кандидатскую, и ему было, наверное, двадцать восемь лет. Рому с истфака Ксанка перевела в запас. А эти химики, полимерщики и анилинщики рылись в «Индексах» и «Анналах» и синтезировали неземные лоскуты немыслимых цветов. И рады были без памяти, когда удавалось Ксанке угодить.
          Принципиальная сторона проблемы была, собственно, уже решена. Конечно, Женька по Ксаниным заданиям предсказывал ей кое-какие мелочишки, уточнял детали, но это было так, ерунда, решаемая чистой техникой и не требующая вдохновения.
          Женька стал задумчив. То целыми вечерами напролет играл со своими пятиклашками в «крестики-нолики», то они прибегали к нему на переменке, и старший, ушастый ординарец, докладывал:
          – Женя, к слову «слон» «Бэскудник» придумал 2193 рифмы!
          – Но из них 1125 непонятных, – уточняла девочка Лёка.
          У них появились свои дела.
          Но все-таки часто получалось так, что из школы мы уходили вместе: Баранцев, Ксана и я. Баранцев шел рядом с Ксаной, а я – что делать? – отставала на несколько шагов. Понимаете, земля оттаяла, между домами квартала 798 дробь 8-бис грязь была по макушку, и от дома к дому и к рощице возле автобусной остановки, где уже проклевывались вербинки, скользкие, как новорожденные цыплята, ходили только по мосточкам-досточкам, шириною ровно в два идущих рядом человека. Так что я шла следом за Баранцевым и Ксаной, а ординарцы – гуськом – за мной. На ходу ординарцы обсуждали проблемы лежащей на боку восьмерки и другое подобное – видимо, в них вовсю начали прорезываться безусловные математические рефлексы.
          Между тем время уже не шло, а летело, весна входила в силу, мимозой у нас не торговали, зато прямо за школой лезли под солнышком подснежники, лучезарные, как глаза Ксаны Таракановой.
          Наступила пора экзаменов. Пора аттестатов.
          Папа и мама Таракановы, увидев Ксанкин аттестат, пришли в отчаяние. Моя бабушка грустно утверждала, что, будь я посерьезнее, так могла бы стать почти отличницей. Что до Баранцева, то Вадиму Николаичу понадобилось полтора часа, чтобы уговорить комиссию поставить ему по устной литературе хотя бы тройку, условно.
          Но все-таки, все-таки он наступил – вечер двадцатого июня, наш выпускной бал! Летели в потолок пробки от шампанского, дымились торты из мороженого, благоухала клубника, и каждая черешина отражала люстру лакированным бочком. И уже джаз нашего квартального ресторана «Лазер» настраивал свои тромбоны-саксофоны.
          Но у меня все колотилось внутри, и через стол я видела, что и Женька Баранцев сам не свой – смотрит все время то на дверь, то на часы.
          Ксаны не было.
          – Ребята, – сказал Вадим Николаич (это был уже пятый или шестой тост, когда говорят уже не торжественно и слышат только те, кто сидит неподалеку). Сейчас вы еще не понимаете, что это был за год, вы поймете это позже, а я понимаю уже сегодня. Для меня-то он был таким же удивительным, как для вас, и мне очень жаль уходить из этих стен.
          Вы уходите из школы? Вадим Николаич! Правда? Неправда! Почему же?! – зашумели мы.
          – Так получилось, – ответил наш Вадик и улыбнулся странной, затаенно-счастливой и грустной улыбкой.
          Все бросились к нему с расспросами, но в это время открылась дверь и вошла Ксана.
          Ее отовсюду было отлично видно.
          И я прекрасно увидела – сначала не лицо, потому что она смотрела в другую сторону, но россыпь сверкающих волос и платье. И – платье...
          Оно было белое. Вернее, не совсем белое. Точнее, почти белое. Понимаете, как если бы цвета спектра, составляющие белый, смешались не окончательно, а каждый немножко оставался бы сам собой: то синий, то оранжевый звучали под сурдинку в этом белом оркестре. И оно тихонько звенело, платье. Но совсем не так, как, например, позванивает лист серебряной фольги, если по нему побарабанить пальцами. И уж совсем не походил этот удивительный звук на раздражающий посвист плащей «болонья». Нет, нет, тут было иное. Я думаю, его и слышали-то не все. Наверное, так звенели бы луговые колокольчики, если бы они звенели.
          О фасоне я не знаю что и сказать. Позже я пробовала нарисовать его по памяти, но ничего из этого не вышло, нарисовалась совершенная ерунда. Я подозреваю, что постоянного фасона у него вообще не было. Трепетали, переливаясь друг в друга, текучие детали, полукрылья бились вокруг рук и за спиной, еле видимые полотна – или это только казалось? – струясь, сходились у щиколоток ног наподобие узбекских шаровар.
          И туфли на Ксане были именно такие, какие требовались для такого платья, и прическа – такая; будьте уверены, она понимала в этом толк!
          Даю вам честное слово, самые искушенные модельеры всесоюзного значения никогда не видели и не увидят ничего подобного!
          И я стала проталкиваться к Ксане сквозь обступившую ее толпу, чтобы сказать ей это.
          И тут Ксана обернулась.
          И я увидела ее лицо.
          В первый момент я не поверила себе, подумала, что издали что-то путаю. Я шла к ней все медленнее и медленнее и не могла отвести взгляда.
          Я увидела словно не Ксану, а ее сестру, точь-в-точь на нее похожую, но уродливую в той же степени, в какой Ксана была красавицей.
          Она хохотала громким, отрывистым, довольным смехом. Ее глаза были по-прежнему синие, но всего-навсего синие, похожие на маленькие осколки фарфорового блюдца, и вообще главным в лице оказался большой полуоткрытый рот.
          Это тихий, переливчатый отсвет платья так изменил ее! Потом-то я поняла, что в этом не было никакой фантастики: всем известно, например, как меняются лица под мертвенным светом люминесцентных ламп или, наоборот, под прямо падающими солнечными лучами. Но тогда...
          В Ксанином лице было нечто издревле жестокое; от тяжелого, оценивающего прищура ушедших глубоко под надбровные дуги глаз сами собой возникали такие ассоциации, додумывать которые до конца у меня не хватало духу.
          Мне стало страшно.
          Нужно было немедленно сказать ей, чтобы она сломя голову мчалась домой переодеваться.
          Но тут грянул джаз из ресторана «Лазер», и Володька Дубровский, пробившись к Ксане, повел ее на свободное от столов пространство.
          Больше никто не танцевал: все смотрели на Ксану. – Красота-а какая!.. – тоненько и восхищенно сказал кто-то за моей спиной.
          Я обернулась и увидела ординарцев. Наверное, Женька позвал их посмотреть результаты опыта.
          – Красота? Где? – пожал плечами ушастый.
          – Платье красивое, – поправилась девочка Лёка, и они повернулись и пошли, разочарованные, из зала.
          Щелкали фотоаппараты, стрекотали кинокамеры. Девчонки с ума сходили: «Прелесть! Ах, прелесть! Очарование! Две тыщи! Девятьсот! Семьдесят! Пятый!!! Ах, чудо, прелестно!» – захлебывались они.
          Наш старый-престарый математик Пал Афанасьич вытирал слезы умиления, молоденькая физичка Людочка, потрясенная, прижимала руки к груди. «Женька Баранцев машину изобрел, а машина – платье!» – каждому на ухо кричала тетя Гутя, но никто ее не слушал.
          Вы понимаете?! Никто ничего не замечал!
          Я разыскала Баранцева. Он стоял в стороне, подняв плечи, крепко сцепив руки за спиною и сильно щуря под очками глаза. И я снова подумала, что он похож на грача. Меня он не видел – он вообще никого не видел вокруг, кроме Ксаны.
          Так мы стояли рядом довольно долго. Наконец он вздохнул, провел рукой по лицу, и мы встретились с ним глазами. В этот момент я окончательно поняла, что новая Ксанка не приснилась, не померещилась мне в результате экзаменационного переутомления, а существует на самом деле. Вот она, резко и недобро хохоча, вытанцовывает от нас в двух шагах. И Женьке Баранцеву от этого так горько, как только может быть горько человеку.
          Между тем толпа вокруг Ксаны потихоньку редела; то один, то другой молча, с растерянным лицом отходил от танцующих.
          Только Вадим Николаич не отводил от Ксаны взгляда и светился все той же затаенно-счастливой улыбкой.
          Баранцева с тех пор я не видела. Он ушел с вечера незаметно, один, задолго до того, как все разошлись. Потом я уехала из Москвы... Потом он уехал... Видите как. Если бы я только знала тогда, что мы не встретимся долго-долго, я бы, конечно... Впрочем, не знаю, что я бы сделала.
          Ксану я тоже долго не видела. По письмам знала, что она никуда не поступила, а вышла замуж за Вадима Николаича. И что по этому случаю у директора нашей школы, завуча и даже почему-то у председательницы родительского комитета были крупные неприятности.
          А недавно мы встретились с ней на улице случайно. Обрадовались, конечно: сколько лет, сколько зим! Ксана была ослепительно красива, с нею даже раз говаривать было неудобно: люди останавливались и глазели.
          – А как... Вадим Николаич? – спросила я с некоторой неловкостью.
          Она удивилась.
          – Вадик? Да мы разошлись давным-давно. Мы и прожили-то без году неделя. Ты подумай: то больница, то санаторий. Ты разве не слышала? Туберкулез...
          Мы еще поговорили немного, потом она в знак прощания приподняла руку, и слабо пошевелила пальцами, и пошла – длинная, тонкая, вся вязаная, кожаная, эластиковая, вся на уровне лучших мировых стандартов.
          Ой, а мы к Голицыну подъезжаем, чуть не проехала! Послушайте, я вас очень, очень прошу: подарите мне эту «Комсомолку», а? Ну спасибо вам, спасибо! Хотя он тут на себя не похож. В галстуке... Совершенно не похож!