Cегодня я отбирала ненужную одежду, чтобы отдать это старьё на поделки соседке-рукодельнице. И среди прочего наткнулась на старое кимоно - тёмно-голубое, затканное (а кое-где и вышитое) бело-розовыми цветами сакуры. Обычная для японцев изысканная асимметрия букетов и линий. Красота... Это кимоно мой отец купил в Мукдене, где во время короткой японской кампании 1945 года базировался их полк. Возможно, даже не купил, а выменял за продуктовый паёк (лётчиков кормили добротно). Подарки, привезённые им из Манчжурии были прелестны, сказочно-необычны. Маме он привёз зеркало с лаковым подзеркальником и два кимоно. (Было ещё одно - фиолетовое с серебряными драконами, сразу же отданное какой-то командирше). Коротенькие, весёлые и тёплые кимоношки-тулупчики мы с братом Валериком носили несколько лет. Кроме того была одна лаковая коробочка с перламутровыми инкрустациями, пара фарфоровых безделушек, шкура барса и бронзовый тигр. Всё.
С тигром отец не расставался. Видимо ему - храбрецу и охотнику - эта вещь была дорога. А может быть, ценность этой вещи определялась для отца вовсе не выразительностью и совершенством работы, а памятью о тех днях, боях, тогдашних военных друзьях. Сохранилась фотография, сделанная в Мукдене: отец - старший лейтенант, командир корабля - и экипаж его самолёта. Рядом с молодым и худым отцом стоит, вытянувшись и старательно глядя в аппарат, Ваня Лялькин, его штурман. После смерти отца - целую жизнь спустя - я нашла в его последней записной книжке адрес Лялькина, которого он пережил. Переписывались они редко, но всю жизнь...
Сейчас этот тигр - с его длинным телом пантеры и пастью, разинутой в рёве - стоит на рояле в гостиной моей дочери в городе Осло. Теперь он в почёте. О нём говорят: "Да, это старая китайская бронза..." Но для меня это родная, домашняя зверюшка. Его передней лапой мы с Валериком кололи орехи, а иногда тигру приходилось придерживать незастопоренную скрипучую дверь. Как-то раз кошка, входя в комнату, столкнулась с ним нос к носу, отскочила и зашипела. Приняла всерьёз. Позже, стоя на пианино, этот тигр много вытерпел: и мои гаммы, и сонатины Кулау, и "К Элизе", и Полонез Огиньского... Так что меломаном он стал не в Норвегии. Он немало поколесил на своём веку после того, как его где-нибудь в 19 веке отлил мастер-манчжур. И многое видел своими разноцветными нефритовыми глазами: Российский Дальний Восток, Подмосковье, Ташкент, Крым... И кто знает, где он окажется завтра. "Покой нам только снится!..."
А кимоно долго лежало, перекладываемое из сундука в чемодан, из чемодана в комод - пока я не переосмыслила его в роскошный длинный утренний халат (слово "пеньюар" тогда ещё не возродилось в нашем быту и словаре). Тогда после нескольких лет одиночества в моей жизни снова появился мужчина. Он дал мне любовь, нежность и восхищение. Он гордился мною. А я плавала в блаженстве. Чувствовала себя красавицей, умницей, наверное и была: восхищенье - лучший стимул для самовыражения. Голубое кимоно очень шло мне - высокой, тоненькой, золотоволосой и светлоглазой. Счастливой.
Кимоно напомнило мне, что моя мечта - побывать в Японии - так и не сбылась. А ведь детство я прожила рядышком, на Амуре. Более знаком был Китай. Нет, там я тоже не была, но он часто и живо напоминал о себе. Весь Дальний Восток кормился консервами марки "Великая Стена": мама покупала заливную курятину и - о чудо! - ананасовый компот! Это сейчас китайским ширпотребом забиты рынки мира. Тогда женщины в Союзе были одеты в серое и тёмно-синее, а летом в цветастые платья - ситцевые или крепдешиновые - по достатку. А Китай, ещё не знавший производства на поток, экспортировал изысканные вещи ручной работы, сделанные с большим вкусом. Мама форсила в китайской вышитой кофточке - абсолютно такой же, как у голливудской кинозвезды в трофейном фильме, и в элегантнейшем серо-габардиновом пальто, спадавшем фалдами вокруг её стройных ножек в чёрных лаковых "лодочках".
"Комиссионка" на Дзёмгах в Комсомольске была просто забита китайскими диковинками. Мама удивлялась, почему меня так задерживают в музыкальной школе, ведь мне далеко возвращаться. Она и не воображала, что я по часу простаивала в магазине, разглядывая перламутровые сюжеты на лаковых вазах, диковинный фарфор и всё то невообразимое, что там стояло на простых стеллажах. Непременно мне надо было поздороваться с серебряным китайцем, что нёс качающиеся плоские корзины весов на одном плече и улыбался мне из-под широкополой шляпы. Заходя в магазин, я попадала в иную, невероятную, удивительную жизнь. Только детство спасало меня от разочарования, когда из этой сказки я возвращалась в нашу квартиру, скупо обставленную казённой мебелью и украшенную только парой картин, настенными прикроватными ковриками и японским подзеркальником с безделушками. Все окружающие жили скромно. Красота жила отдельно, сама по себе. Её почти никто не связывал с домом. Робкие попытки украсить дом выражались в вышивке портьер, диванных подушек и букетов гладью, которые помещали в раму и вешали на видном месте. Такой букет, который сейчас представляется мне ужасным, висел и у нас. Нравы были простодушными, эстетика - пролетарской. Тем более удивительно мне вспоминать, как элегантно могла одеться моя мать - жена старлея. Какие туалеты (без кавычек) она мастерила за ручной швейной машиной и как потрясала весь полк! Впрочем, Бог дал ей красоту...
Но вернусь к Китаю. Он напоминал о себе и красотками в розовых кимоно на календарях, и перепиской с китайскими школьниками, к чему нас побуждали в пионерском отряде, и запахом мандаринов в новогоднее время. Помню, в Комсомольске-на Амуре, отстояв очередь в магазине на 313 участке, мы купили целый ящик мандаринов и уже в сумерках по хрустящему снегу везли это счастье на санках домой, на Каменный карьер. Комсомольск был молод, имя ему подходило. Между застройками, соединёнными автодорогами и линией узкоколейки, тайги уже не было, но рос кустарник. А жилые районы назывались номерами строительных участков, по приметам местности или по истории застройки. Соцгород был далеко от нас, ближе к заводу Амурсталь. Район Дзёмги - ближе, в паре километров по узкоколейке. Он сохранил название нанайского села, с которого начался Комсомольск. Глубже в тайге - лагерь, но туда, в "зону" никого не пускали. Матери высылали нас с кусками хлеба, когда колонну арестантов проводили мимо, но дети не понимали трагического смысла слова "Амурлаг".
Участок рядом с каменным карьером у самых сопок, где был наш военный городок, никто не называл иначе, как одним словом: Камкарьер. Этот Камкарьер, как и Дзёмги с комиссионкой, был очень близко от Китая в моём детстве. Всё это было до "Большого скачка" и "Культурной революции", отбившей руки пианисту Лю-Ши-Куню, до заплывов вождя Мао по Янцзы, до зверств китайского женского батальона во Вьетнаме и до бомбардировки спорного острова Даманский на границе. Но и до нынешней тихой экспансии Китаем наших рынков, наших восточных территорий...
А Япония - не своя, но и не враждебная - всё дрейфовала там, где и осталась со времён моего раннего детства, где-то на географической карте недалеко от геологического разлома Земли, рядом с Филиппинами и Мариинской впадиной. И была всё так же сотрясаема вулканами и промываема цунами.
Она долгое время никак или почти никак о себе не заявляла. И газеты о ней молчали, и я долго о ней не вспоминала. Зато в юности я увидела гравюры Утамаро, Харунобу, Хиросигэ и Хокусая, с их удивительными линиями и невероятным ритмом. Их изысканнасть меня потрясла и очаровала.
Потом я находила эхо этого искусства в модерне - у близких мне Билибина, Бердслея...
Лет девятнадцати я прочла первые переводы из японской поэзии. И поняла, что такое изящество мысли в словах. Эти танка и хокку - как кристаллы, где в сжатом пространстве - чудный порядок, каждая грань даёт свой луч, а в целом возникает гармония... Я их люблю и поныне.

Над ручьём весь день
Ловит, ловит стрекоза
Собственную тень.

Осенний дождь во мгле...
Нет, не ко мне, к соседу
Зонт прошелестел.

Яркий лунный свет...
На цыновку тень свою
Бросила сосна.

Первый снег в саду.
Он едва-едва нарцисса
Лепестки пригнул

С ветки на ветку
Тихо сбегают капли.
Дождик осенний.

Хотел бы положить я в изголовье
Жемчужину печали,
Сквозящую прозрачной синевой
И слушать до утра,
Как стонут сосны.

Как будто я вдыхаю запах
Под корень скошенной травы
Уже едва-едва зелёной -
Лишь думать о себе начну я
С тех пор, как минуло мне тридцать.

Прелесть, что такое!...

Моя молодость совпала с кратким периодом общественной эйфории в Союзе, когда во время "хрущёвской оттепели" мы искренне были счастливы сознанием, что живём действительно в лучшей и прогрессивной стране. Недавнее тогда разоблачение культа Сталина на ХХ съезде Партии, публичное покаяние властей и реабилитация узников воспринимались как зримые подтверждения свободы. Они были куда значимее для большинства, чем разгром выставки наших модернистов и "порка", устроенная Евгению Евтушенко. За Свободу мы прощали Хрущёву многое, мы привыкли к бескультурью наших коммунистических вождей, гордившихся пролетарским происхождением. Народ отвёл душу в неистребимых анекдотах. Наши иллюзии поддерживались не только малой осведомлённостью о собственной стране и окружающем мире, но и волной прекрасной и свободной по духу поэзии Вознесенского, Ахмадулиной и прочих поэтов той славной когорты. Да что Ахмадуллина! - Ахматову, Цветаеву напечатали! И мы любили поэзию. Мы плакали, читая "Один день Ивана Денисовича", эти "Страсти по Солженицину", с упоением открыли для себя иронические фантасмагории Булгакова. Видимо, это крепко заложенное в нашем поколении ощущение счастья и молодой оптимизм и сохранили во мне иллюзорные миры моей юности. Таким миром, таким мифом была Япония, моя Япония.
Конечно, это было сказочное королевство. Не царство Фата-Морганы, но что-то такое же зыбкое и туманное, очень красивое, вписанное в дивный островной пейзаж, с конусом Фудзиямы за вздыбленной волной с хокусаевой гравюры, со сказочной разноцветной земляникой из-под снега и девушкой-журавликом О-Цуру. Самураи внушали жуть, гейши - сочувственное восхищение.
Разумеется, я знала из школьного курса истории кое-что о русско-японских конфликтах, о позорном поражении России в 1905 году. Но ни Цусима, ни события на озере Ханка, ни ужаснувшие весь мир американские атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки в 1945-м не убили мою Японию. Потому что она существовала в своей незыблемой красоте как параллельный мир, вне реальности. Где-то в моей душе. На газетных страницах писали о лейкемии, убивающей японских детей. Но в мою страну долетели только их печальные бумажные журавлики - кораблики надежды. Было фантастическое трудолюбие, непонятное ленивой России, но породившее "Японское чудо". Была странная европейцу, отдающая средневековьем система полусемейной преданнности фирме, но создавшая такие технологии, что нашему развитому социализму с его учёными, запертыми в "шарашках" - вроде Арзамаса-16 - и не снились. Появилась запрещённая послевоенными соглашениями армия, усиленная военными базами на Окинаве (американцы скоро забыли Перл-Харбор). Заявил о себе японский реваншизм, когда теснота перенаселённых островов заставила нацию обратить жадные взгляды в сторону Курил и Сахалина... Объявилась изнанка японской бытовой вежливости - бесцеремонная грубость к постороннему.
Где-то в начале 70-х годов осторожная книга очерков о Японии Н. Федоренко познакомила наше общество с реалиями внутренней жизни Японии. Конечно, книга была строго цензурована и идейно выдержана, но всё-таки она появилась. Как-то я попала на выставку гравюр в Пушкинском музее. Очень вскоре в моду вошла японская культура цветочных композиций - икебана. Ну а раскосые глаза никогда из моды и не выходили.
Мы услышали трагическую историю нашего погибшего в Японии шпиона Рихарда Зорге. Этому элегантному красавцу верила жена, которой он изменял, но не доверял Сталин. Ему, преданному России больше, чем исторической родине. Его японские женщины трогательно заботятся о могиле и вспоминают о нём с нежностью. Мы узнали о писателе Риноскэ Акутагава, гениальном кинорежиссёре Акиро Курасава и актёре Тосиру Мифунэ (романтике на самурайский лад и писателе с садомазохистским оттенком). Многое узнали. Но о другой Японии - реальной стране с жёстким ритмом жизни, с противоречиями технического прогресса и устаревшей ментальности, с серьёзными социальными проблемами и удушающим смогом в Токио.
Но я там не побывала. Может быть, потому, что в эту Японию я уже не стремилась. Та - была страной моей юности, а кому дано вернуться в юность?

Вот выплыла луна.
И каждый малый кустик
На праздник приглашён.

Чужих меж нами нет!
Мы все друг другу братья
Под вишнями в цвету.

Я посмотрела на голубое кимоно и увидела весеннее небо моей воображаемой Японии, свидания с которой я так и не дождалась. Небо в переплетении цветущих ветвей сакуры, нежных и душистых.

2001