(Князь Мышкин в сказке, которая и есть настоящая правда)

Облака ушли в кочевье
И во мхах текут ручьи...
Мы свободны. Мы — деревья.
Мы — не ваши. Мы — ничьи.

Он бродил по лесу и напевал это. Забредал в чащу, поднимал голову, запрокидывал лицо вверх. Смотрел, как качаются вершины. До чего хорошо! «Ну да — ничьи. И я — ничей. Никто меня не отбирает у этого всего. Никто, никто не встает между мной и ЭТИМ. А разве я без ЭТОГО — я? Я без этого всего — отрезанный ломоть, палец без руки, рука без тела». Он тихо засмеялся и лег на траву. «Разве я — только я? А эти деревья, небо, облака — уже не я? Сами по себе? Никто? Ну так и я никто. Не важно, — кто. — Только бы одно с ними».
      И ведь это все БЕЗЫМЯННОЕ. Жизнь — безымянна. Она просто ЕСТЬ. И она — бесконечна. Я — конечный. А жизнь бес-ко-неч-на. И ЭТО - БЕСКОНЕЧНОЕ - ВО МНЕ. И потому от меня не отделить ни одной звезды, ни одного листка и ни одной живой души. Все это — я. Я сам — никто, а вместе!.. А вместе мы — всё.
      Но ведь люди живут отдельно. Каждый сам по себе. И все так боятся быть обиженными, оскорбленными, обделенными... Иметь все небо и быть обделенными? Разве это возможно? Разве можно видеть дерево и не быть счастливым?
      Он вдруг вспомнил одну церковную службу, когда ему в храме было вот так же, как здесь в лесу. И тогда ему показалось, что вот сейчас все обнимутся и поймут, что они братья и сестры по... Бесконечности. Все, все — братья и сестры.
      Тогда звучал орган. Какой орган!

Вы никогда не слышали органа,
Иначе бы никто и никогда
Не оскорбил бы вас и не унизил
И не заставил бы дрожать от страха.
Ведь невозможно МОРЕ оскорбить.
Унизить НЕБО
И доставить боль
Вершине горной.
То, что в нас болит,
То, что нас мучит,
То, что нас пугает,
— не мы.

      Ну да, — не мы. Я же знаю, что я — не только я. А этот орган и есть моя душа. И не только моя. Вот если бы почувствовать это, тогда все - братья по БЕСКОНЕЧНОСТИ.
      А пока этого нет, все сами по себе. Все они кто-то. А небо, а лес, а море — это для них — никто. Это то, без чего вполне можно обойтись.
      Он вздрогнул.
      «Да ведь душа без ЭТОГО, как птица без пространства. Каково душе в клетке? Бесконечной — в четырех стенах?
      Он лежал и смотрел в небо. И только что был очень счастлив. Но вдруг перед ним встало одно лицо. Ее лицо. То, от которого он не мог оторвать взгляда. И его опять точно пронзило. Та¬кое прекрасное лицо — и столько страдания! Да ведь он к ней послан, может быть от всех этих деревьев. От неба послан. Она должна вернуться к этому ВСЕМУ. Снова стать цельной. Потому что она разодрана на части, потому что ей на душу наступили и часть души у нее растоптана, в ней всё болит. И потому он ей нужен больше, чем всем на свете. Ну вот он и рванулся к ней весь, весь.
      А она — отпрянула. Нет, не от него. Скорее от себя. Ведь полюбила же она его. Как еще полюбила! И отпрянула. Куда? Зачем? Под нож? В гибель?
      Не верит, не верит, что душа в ней жива и чиста, несмотря на все случившееся — чиста. Она своей душе не верит. Она обезумела. Потому что не может ни с ним, ни без него. Точно из души ее стержень вынули — ни на что решиться не может. И в этот круг безумия всех втягивает.
      Только что он говорил: «разве можно видеть дерево и не быть счастливым?» А теперь говорит: «разве можно видеть это лицо и быть счастливым?»
      Нет! Нет! Нет!... А ведь он пытался. Когда потерял надежду исцелить ее, он попытался вернуться к себе, к свету своему. И вот тогда-то и вспомнил то, другое лицо, которое ведь тоже было прекрасным. Таким прекрасным и совсем без мрака. Ведь может же быть в этом мире прекрасное лицо без муки, без мрака — просто прекрасное лицо, как Деревья.
      Господи, как хорошо бы было быть вместе, чтобы... ну чтобы побольше света было. Мир—то ведь больной. Его исцелить нужно. Нужно, чтобы люди вспомнили, что они братья по Бесконечности. И тогда бы все устроилось. И так бы просто!..
      В очень трудную минуту жизни своей он думал о том, другом лице, в котором один свет, просто свет. Он ей и написал, что о ней как о свете вспоминает. Она — светлый ангел и ничего ему не нужно от нее — только чтобы она почувствовала в нем брата по Бесконечности. И они будут вместе против всего мрака, всей этой небыли, потому что мрак — небыль, бред; а свет — быль, явь.
      Надо, чтобы они были вдвоем в этом мире. «Если сойдутся двое или трое во имя Мое, то Я буду с вами». Ну да, если двое вместе и свет в них, то и Бог — в них. И тогда — такая сила!
      А люди нередко сходятся и венчаются даже и живут вдвоем, но без света, без Бога. Как же это, Господи?
      Он знает, что так бывает сплошь и рядом, знает и... не верит.
      Он верит в другое. Ведь даже когда его пытались убить, он кричал: «не верю! не верю!» Не верил, что крестовый брат может поднять на него нож. Нож над ним занесен был, а он — не верил.
      Потому что знал другое. Он не просто верил в Бога, он знал Бога. «Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят». Они не ведали. А он — ведал. И потому делал совсем не то, что они. Совсем не то. А они продолжали не ведать, не понимать его и мешать ему.
И этот светлый ангел ему не помог. Случилось невероятное. — Она взяла его за руку и привела к той, больной, лица которой он не мог вынести, лицом которой был точно пронзён насквозь. Привела и сказала: «Вот теперь отвечай — чей ты — мой или её?»
      Как?! Не верю! Не верю, что ты хочешь убить ее, хочешь сделать меня убийцей! Ты же ангел. Я в тебе ангела вижу, а в то, что происходит, — не верю!
      Еще немножко, и он сойдет с ума или умрет. Да неужели они не видят, что убивают его, что он уже не живой?!
      Ну да, он что-то делает, кому-то отвечает. Делает все, что хо¬чет та, больная. Хотя знает, что все идет к гибели, но ничего другого делать не может. Он уже и не он вовсе. Разве с него можно что-нибудь спрашивать? Но никто этого не видит. Он один, один, совсем один. Неужели никто не вспомнит, что мы братья по Бесконечности?..
      «Я — ничей!» Вот единственное, что он должен был выкрикнуть в ответ на всё, и — не смог.
Боль, острая, как удар ножа, невыносимая боль сдавила его сердце и он... проснулся. Он сидел на большом камне у самого моря. Над ним свешивалась огромная ветка сосны. Рядом цвела черемуха. Сквозь зелень просвечивало солнце. Море было нежноголубого цвета с россыпью серебра. По обе стороны залива — горы. А над ними — облака. Тяжелеющие, весенние. И этот аромат черемухи! И эта зелень! Такой первый, такой нежно—зеленый цвет!

О, обещание весны
Развеять тягостные сны,
Разлить по миру благодать
И всех до одного созвать
На празднество богоявленья!
Душа моя, в сей день весенний
Сумеешь ли раскрыться ты,
Как эти майские листы,
И вдруг понять — что явь, что бред —
Вся боль твоя иль этот цвет,
С ума сводящий вся и всех
И отпускающий нам грех?

      — Сумею, о сумею!
      Можно заснуть, но можно и пробудиться. Можно умереть, но можно и воскреснуть. — Воскрес!
      После первого потрясения пришла тишина и вся Бесконечность начала снова натекать в душу.

Над морем светились бескрайние зори,
А сосны стояли у самого моря.
И здесь обрывалась земная дорога —
У самого моря, у самого Бога.
Ведь некуда больше — взгляд Божий объемлет
И сосны и море и небо и землю.
И здесь одного лишь душе моей надо —
Самой уподобиться Божьему взгляду.

      Что за маленькая фигурка движется впереди? Не то по дальнему берегу залива, не то... прямо по морю... Почти точка. Может, чайка? Приближается. Нет, не чайка — человек. Кто это? Ребенок? Старик? Женщина? Мужчина?
      Он закрыл глаза. Потом открыл снова. Кто бы это ни был, пусть, пусть он узнает во мне брата по Бесконечности... Или... или это совсем невозможно?
      А фигурка все приближалась. Вот уже ясно видны очертания. Девушка... Он предпочел бы, чтобы это был ребенок, или старик. Он ведь ко всем пришел, равно ко всем. Но это девушка. Идет и улыбается. И останавливается около него. «А может ее море сюда выбросило? Может русалка? Или та, что родится из пены морской? Только море спокойное — ни волны, ни пены».
      — Ты откуда появилась? — Тихо спросил он. Она запрокидывает голову и отвечает:
      — Оттуда, откуда все мы — из Бесконечности.
Может быть это сон? Опять сон? Или то было явь, а теперь сон? Но нет, это не может быть сном. Бесконечность не снится. Бесконечность — это явь. И явь — это Бесконечность.
      А она... она, точно морской пеной, вся обрызгана Бесконеч-ностью. Она светится на ней, переливается, тянется вдаль... И все-таки...
      — Ну да, ты из Бесконечности. Как будто из света соткана. Я вижу всё... (он уже видел девушку словно сотканную из света). Но... скажи, что тебе нужно в жизни?
      — Что нужно? Да только, чтобы было то, что есть. Разве можно видеть это и не быть счастливой?
Он вздрогнул, поднял на нее глаза и вдруг закусил губу: — Так тебе никто не нужен? А когда ты молишься Богу, ты о чем Его просишь?
      — Ни о чем. Он есть. Это все, что мне нужно. Остальное приложится.
      — А от человека, которого ты полюбишь, тебе что-нибудь нужно будет? — продолжал он спрашивать.
      — Тот, кого я полюблю... В нем все море вместится, а может, и Бог. Что же еще может быть нужно?
      — И ты не хотела бы, чтобы он был твой, только твой?
      — Если я его полюблю и он меня, так чего же еще?
      — И ты никогда не приревнуешь его ни к кому? Не захочешь убедиться, что он любит только тебя, тебя одну?
      — Меня одну? А как же это всё? — Уголки ее губ задрожали в улыбке.
      — Если сердце мое все обнимет и вместит, то куда же он от меня денется? Если он любит все это так же, как и я, то куда же нам друг от друга?
      Она внезапно залилась смехом, серебряным, чистым, переливчатым, точно разбросала вокруг цветы.

И — ни сюжета, ни развязки.
Всё снова с новою весной.
Художник смешивает краски:
Меня с тобой, тебя — со мной.
Какие сны, какие души,
Чей образ, слово, аромат
Мне входят в ноздри, в очи, в уши
И что изволят, то творят?
Снега последние сминая
Восходят первые цветы,
И птицы знают, птицы знают,
Что ты есть я, а я есть ты.

      Все это пронеслось в его мозгу, прежде чем он спросил неожиданно для себя самого:
      — Кто ты?
      — Я — никто. Может быть ты тоже никто? Тогда нас двое. Молчи.
      И он замолчал.