рассказывает Валерий Алексеевич Рыбаков

Миновав три четверти века, уже, кажется, можно найти, что же сказать про свою жизнь? Но странно – как и полвека назад, не находишь единой нити – точки и блики. Каковы они? «Место красит человека» – да, только не должность, а те места, где прошла его жизнь. Назову главные: фабричный город Тейково, под Ивановом, и вблизи – деревня деда (по отцу) – Поповское; затем – тоже насквозь русский, но все-таки иной – вологодский край – старый уездный Грязовец (упомянут под многими стихами Анненского), затем – студенческий Ленинград, после – снова вологодские места, и наконец – Москва. Но она, по несоразмерности с человеком, целостно, не оставляет следа – именно, только блики – Новодевичий, Зачатьевский, осень в Нескучном.
Второе – люди. Сказать о всех даже значимых – невозможно: упомяну тех, чьи знаки остались с юности; пусть хоть однажды прозвучат эти ушедшие, видимо, в полную безвестность имена.
Прежде всего – это бабушка (по материнской линии) Прасковья Евлампиевна. Рано овдовевшая жена фабричного мастера (застать деда Федора мне не задалось вовремя родиться, от него досталось лишь выданное ему за школьные успехи Евангелие), она, с Божьей помощью, вытянула четверых детей – а мне дала возможность расслышать и теплоту веры, и тихие отзвуки прежней российской жизни. И понять, хоть и нетвердо, наверно, что такое горе, когда увидел ее плач по погибшем на войне единственном сыне...
Затем – дед по отцу, Семен Алексеевич. Крестьянин, деревенский сапожник, он все же был крестьянином не совсем обыкновенным; много читал, переписывался со Львом Толстым (в 80-м томе ПСС напечатан лестный ответ писателя деду). Что от него? По-иному, в иных словах и примерах – то же ощущение иной – естественной и достойной жизни. Да кое-что и объяснил насчет колхоза, бедняков и кулаков...
А умер – в сущности, от голода – продали с бабкой корову, а тут – денежная реформа 47 года. А сыновей беспокоить не захотел – видно, гордость помешала...

Теперь нужно сказать о людях, с которыми связаны школьные годы. Александр Александрович Гуляев-Зайцев (много позже я узнал, что это была одна из значимых в вологодских краях дворянских фамилий) окончил Петербургский университет где-то в начале революции – и так и остался на всю жизнь школьным учителем. А дано ему было природой и образованием гораздо большее; но дело даже и не в том, чему он учил, а в нравственном облике... Вторым же был товарищ отца по работе в техникуме, литератор Валентин Александрович Тимофеев; Объединяю их потому, что от обоих чувствовал я тот направляющий, высвечивающий духовный посыл, не словами, но самой сутью противостоящий житейскому болоту, где хлюпали рядом советчина и пошлость...
И наконец, студенческие годы. Коридоры Ленинградского университета 50-х наполняло немало нетривиальных людей; но значимым отзвуком, думаю, остался лишь Борис Викторович Томашевский. Сейчас эта фамилия известна лишь записным пушкинистам; не откроется он и в изданных в то время книгах, сухих и академичных. Меж тем, для умеющих слышать, в море тогдашней социальной и персональной лжи и полулжи, его лекции были как глоток свежего духовного воздуха. Борис Пастернак сказал: "Неумение найти и сказать правду - недостаток, которого никаким умением говорить неправду не покрыть". Борис Томашевский умел и найти, и сказать правду, как мало кто.
Из позднейшего можно вспомнить еще две-три кратких встречи с Александром Яшиным. Он, написавший тогда замечательный рассказ «Рычаги», чувствовал себя как человек, у которого сняли бельма – и в беспощадно режущем свете он увидел жизнь – и свою, и общую. И от других ждал услышать: вы – видите ли?
О литературных, стихотворных впечатлениях много говорить не стоит; как у всех: Есенин, Блок, Пастернак, в более взрослые, терпкие годы: Анненский, Георгий Иванов (узнать его удалось раньше многих, в 60-е годы).
А поступки? Постыдные – припомнятся; а по-настоящему достойные – не знаю... Может быть, несколько строчек стихов...